Над кем смеётесь? Год 1941. Часть I

Сергей Беседин

О том, как у советских служащих искали ненадёжных прабабушек, о первом в СССР стереокино, из-за которого болела шея, и почему из-за семидесяти копеек останавливались целые заводы — в первой части проекта «Крокодил-1941».

Телефон общественного пользования. — Лыжный бум. Зимние лагеря. — Скверные родственники. — Сенегальские стрелки и закрытие Daily Worker. — Стереокино. — Закон от 10 февраля.

В конце тридцатых уличный таксофон становится привычной частью пейзажа (см. 1938 год). Но телефон домашний — всё ещё роскошь, доступная в основном профессорам, высокопоставленным чиновникам и творческой интеллигенции высокого полёта. В коммунальных квартирах, как правило, такой телефон — один на всех жильцов. Ситуация не очень-то меняется и двадцать лет спустя: вспомните, например, комедию «Покровские ворота». Для сатириков коммунальный телефон — неисчерпаемый источник шуток, для обитателей многонаселенных квартир — дополнительный раздражитель, наряду с общей кухней и совместной уборной. Как и в уличных таксофонах, вырабатывается особая порода людей, готовых виснуть на трубке часами — здесь, в отличие от улицы, тепло, светло и мухи не кусают. 

«Телефон этот висит на стене в коридоре. Рядом с аппаратом кнопками пришпилен разграфленный лист бумаги с фамилиями жильцов для учета разговоров.

Поговорив по телефону, каждый обязан по­ставить себе единицу. Кроме единиц на учет­ном листе изображены рожицы, нарисованные в небрежной графической манере по формуле неизвестного мастера: точка, точка, запятая, минус — рожица кривая.

Рожицы — творчество Алика, сына телегра­фистки Нины Петровны, женщины одинокой и очень сильно занятой.

Телефон общественного пользования. Следо­вательно, когда трещит вызывной звонок, то к аппарату очень долго никто не подходит.

На шестом звонке из самой дальней комнаты (по коридору направо) выскакивает Зоя Львовна, жена актера малых форм.

На ходу застегивая халатик, Зоя Львовна мчится по коридору и, в самый момент подняв трубку, тут же швыряет ее на столик.

— Никиту Федоровича! — с нескрываемой злостью возглашает жена актера малых форм и удаляется, размышляя о несовершенстве телефонной техники: 

«Неужели нельзя приду­мать, чтобы телефон звонил каждому по-раз­ному: два длинных— ей, один короткий — Ни­ките Федоровичу и так далее».

...В таинственный, милый и радостный вечер, который бывает раз в году — тридцать первого декабря,— телефон общественного пользования работает почти непрерывно. Жильцы квартиры выстраиваются в очередь к аппарату. Нетер­пение гложет их души.

Они подгоняют счастливца, завладевшего трубкой, покашливанием, горестными вздохами, неопределенным рычанием.

Потом начинается разговор в открытую:

— Зоя Львовна! Это — безобразие! Пора кончать!

Не опуская трубку, Зоя Львовна парирует удар:

— Что значит «безобразие»?! Это — нахальство так говорить под руку. Да нет, это я не вам. Это я одному тут... Ну, что вы мне хотели еще пожелать на Новый год, Никанор Никанорович? Спасибо. Позвонить? Звоните, это будет очень мило с вашей стороны. Только предупреждаю: я в это время уже буду пья­ная. Анекдот? А он длинный? Длинный?! Ну все равно, рассказывайте.

Очередь издает коллективный стон. Больше всех кипятится Никита Федорович, как стоя­щий первым:

— Это же — действительно безобразие! Она будет слушать длинные анекдоты, а я из-за нее опоздаю на встречу! Кончайте, Зоя Львов­на!»

*****

Впрочем, если коммунальная атмосфера окончательно заела, можно, например, прокатиться на лыжах. Тем более пропаганда лыжного спорта в начале 1941 года достигает апогея. Делается это с дальним прицелом: каждый опытный лыжник во время войны может стать полноценной боеспособной единицей. Война с белофиннами показывает как то, что мобильные лыжно-стрелковые подразделения крайне эффективны, так и то, что по уровню спортивной подготовки от финнов мы сильно отстаём. 

Агитация за лыжный спорт весьма разнообразна и довольно назойлива: рассказы, фельетоны, карикатуры и стихотворения. Вот, скажем, что сочинил для «Крокодила» Борис Ковынев, впоследствии автор песни, ставшей народной («Двадцать второго июня, ровно в четыре часа…»):

Человек раздвинул плечи

И шагнул к дверям упруго. 

Ожидая этой встречи,

На пороге взвыла вьюга.

Приготовилась к атаке,

Но взглянула... оробела. 

Завиляла как собака

И ползет на брюхе белом.

На щеках у парня розы. 

Парню весело — смеется. 

След широкий двухполозый

За его спиною вьется.

И молоденькая елка,

Что с иголочки одета,

Долго, долго, очень долго 

Смотрит вслед ему: «Кто это?»

И уж он летит вдоль речки 

И кричит, прибавив ходу:

— Как я мог сидеть у печки 

В эту чудную погоду?

*****

Дыхание предстоящей войны чувствуется и в другом: резервисты из цехов и контор массово призываются в зимние военные лагеря, невзирая на их возраст, специальность и образование. Один из рассказов повествует о том, как начальник цеха попадает в один лагерь со своим мастером, который волей судьбы оказывается в армии командиром для бывшего начальника.

Пропаганда старается не акцентировать внимание на милитаристском смысле мероприятия, а представляет зимние лагеря чем-то вроде домов отдыха, где можно хорошо размяться, потренироваться в стрельбе и вообще оздоровиться в целом. Об этом же говорит и один из крокодильских рисунков — два сослуживца, толстый и тонкий, оба с нездоровым канцелярским цветом лица, после зимних лагерей преображаются: толстый становится подтянутым, дистрофик — мускулистым мачо. И у обоих на щеках цветёт румянец, словно майские розы.

«Любочкину вручили синенькую повестку. Он показывал ее товарищам, молод­цевато приговаривая:

— Давно пора! Человеку 28 лет, а ни разу в зимнем лагере не был.

В кроватном цехе, начальником которого был Леонид Борисович Любочкин, такую же синенькую повестку районного военкомата по­лучил мастер-технолог Купава.

Леонид Борисович лихо прошелся по цеху.

 — Люблю военную жизнь! — сказал Любоч­кин мастеру Купаве.— Хорошо! Походим с то­бой на лыжах, постреляем из винтовочки.

К вечеру того же дня настроение у Любочкина несколько изменилось:

— Не понимаю, о чем военкомат думал целое лето? Только год начался, а трест уже требует выполнения программы, на носу име­нины Тамары, на восьмое билеты на «Марию Тюдор»…

Но утром следующего дня настроение Любочкина опять изменилось — на сей раз к луч­шему. Он узнал, что едет в одну часть с Купавой. Оказывается, Купава — младший лей­тенант. Остается немногое: попасть во взвод Купавы.

В поезде Любочкин говорил Купаве:

— Хорошо бы, Григорий, если бы я попал в твой взвод. Получилось бы так, вроде некоторой взаимности: я тебя учу на производстве, а ты меня — военному делу.. Не правда ли?»

Но неблагодарный Купава не признаёт никаких поблажек и, пользуясь положением офицера, снимает с Любочкина в лагере три шкуры. 

**** 

Немного притормаживаются чистки и репрессии — видимо, из-за того, что на предприятиях скоро уже будет некому работать. «Крокодил» одергивает не в меру ретивых бюрократов, поясняя, что сын за отца не отвечает и увольнять за «плохих» родственников — это неправильно; особенно, если эти родственники — седьмая вода на киселе. В общем, если ваш прадед имел свой свечной заводик — можете расслабиться. Ничего вам за это не будет. 

«Мишин наугад открыл серую папку, содер­жащую в себе подмоченного дядю. С ма­ленькой фотографии на него глянул симпатич­ный парень лет восемнадцати.

— Это что же он в молодости, что ли? — нерешительно спросил Мишин.

— Причем тут?— обидно удивился Корюшкин.— Да-а, трудненько вам будет на моем месте. С налета не схватываете. На кар­точке, конечно, никакой не дядя. Это монтер Поддиванов. А его родной дядя по материн­ской линии имел на базарной площади соб­ственный…

— Позвольте,— осторожно прервал Мишин,— а сам-то Поддиванов — не Семен? Ну, конечно же, Семен. Так ведь это как раз его вчера на производственном совещании хвалили?

— Не знаю,— холодновато сказал Корюш­кин.— Я на вчерашнем совещании не был. А про дядю знаю в точности и досконально. Это уж мне поверьте. Да у меня в делах все как есть отражается! Вот вам еще любопытное дельце. Тоже скажете: ерунда? Прадед — шинкарь! Ей-богу, под Киевом шинок держал. Хотите покажу?

— Кого, прадеда? Не тревожьте,— сказал Мишин,— он давно умер».

Ещё на одной типичной карикатуре бюрократ ползает по заснеженному кладбищу, выискивая пращуров своего сотрудника и удовлетворенно замечает: 

— Значит, сведения о прабабушке Семичева верны. Перейдём к предкам постарше.

И снова — пример удивительного советского двоемыслия! Партия, с одной стороны, требует не трогать тех, у кого «неправильные» родственники; с другой стороны, вовсю функционируют такие чудовищные заведения, как АЛЖИР — Акмолинский лагерь жён изменников родины в Казахстане, где восемь тысяч женщин отбывают сроки только за то, что имели несчастье выбрать себе в супруги «врагов народа». Отдельный барак в АЛЖИРе был выделен под малолетних (до трёх лет) детей, где они находились под присмотром одной из заключённых. Когда дети достигали трёх лет, их увозили в детский дом, разлучая с матерями навсегда…

*****

А что с международным положением? Близорукий «Крокодил» по-прежнему в упор не замечает главного международного негодяя и преступника Адольфа Гитлера, находя куда более «значительные» темы. Например, очень смешным (и даже возмутительным) журналу кажется то, что за Францию сражаются чернокожие солдаты из Западной Африки, общим количеством 179 000 человек: дескать, что они забыли в заснеженной Европе? В своём негодовании «Крокодил» смыкается с немецкой пропагандой: та тоже негодует, что вермахту приходится воевать с представителями «низших рас» — последние еще и «имеют наглость» демонстрировать воинскую доблесть и выучку. Так, заняв город Реймс, где с 1924 года стоял памятник африканским солдатам, павшим в Первую мировую, гитлеровцы немедленно его снесли. 

Однако, если участие сенегальских стрелков в войне Франции с Германией — это «бесчеловечный пример эксплуатации колоний», то туркмены, узбеки, таджики и другие меньшинства, направленные советской властью полугодом позже на битву с Гитлером — наоборот, образец «нерушимой дружбы народов». Потери среднеазиатских республик будут страшными: из 1,2 млн казахских солдат и офицеров домой не вернётся каждый второй, из 300 тысяч воевавших туркменов (каждый четвёртый житель республики) на полях сражений сложило головы 86 тысяч, и так далее. 

Или, скажем, не замечая бревно в своём глазу, «Крокодил» накидывается на британскую цензуру, запретившую коммунистическую газету Daily Worker (позже возобновлена под названием Morning star). Daily Worker напрямую получает транши из Москвы и занимает позицию — в разгар войны! — в отношении Великобритании и Германии что-то вроде «чума на оба ваших дома», чуть ли не приветствуя Гитлера как уничтожителя Британской империи. Интересно, сколько бы в начале сороковых просуществовала в Москве газета, которая бы хулила Сталина и получала финансирование из Западной Европы? Ответ довольно очевиден. 

*****

Как похорошела Москва при Булганине! И его преемнике председателе Моссовета Василии Пронине. После появления в продаже бананов и открытия ВДНХ в столице открывается зал стереокино в кинотеатре «Москва». Правда, демонстрируется там один-единственный безочковый фильм «Концерт», снятый с «вырвиглазными» эффектами. Наряду с концертными номерами в фильм включены хроникальные и видовые кадры, показывающие живописную природу СССР.

Это повергает неискушенного зрителя в шок. Хотя «Крокодилу» это кажется скорее забавным из-за требований соблюдать в течение сеанса одну и ту же позу.

« — Вы были в стереоскопическом кино?

— Был…

— Ну и как?

— Ушел оттуда с болью шейного позвонка, с усталыми глазами и с чудным сознанием того, что сейчас сидел у колыбели новорож­денного, который скоро покорит мир…

И удовлетворенный зритель, захлебываясь, рассказал о стереочудесах волшебника Ива­нова (автора стереонасадки на проектор — С.Б).

Второй зритель почесал за ухом:

— А вот в руководстве «Как смотреть сте­реофильм» написано, что если не примешь «правильную позу», то попадешь в «зону псевдоскопии» и будешь испытывать «неприят­ное ощущение в глазах».

— А кто вам мешает занять правильную позу?

— Да, конечно... Но все-таки... Идешь в кино, платишь деньги и вдруг какие-то «не­приятные ощущения»…

*****

10 февраля 1941 выходит ещё один драконовский закон, на корню пресекающий всякую коммерческую инициативу директоров предприятий: указ Президиума Верховного Совета «О запрещении продажи, обмена и отпуска на сторону оборудования и материалов и об ответственности по суду за эти незаконные действия». Товарообмен в нем приравняли к расхищению социалистической собственности, за него ввели уголовное наказание от 2 до 5 лет лишения свободы. Указывалось также, что излишки неиспользованного оборудования и материалов следует строго учитывать. К апрелю Генеральная прокуратура СССР провела более 1 500 проверок, по их итогам суды рассмотрели 53 уголовных дела, к реальным срокам наказания осудили 66 человек. Неслыханное дело — «Крокодил» в своих фельетонах почти впрямую осуждает бюрократическую дурость, указывая на то, что новый указ приводит к параличу предприятий. 

«Так в городе Канске из-за семидесятикопеечного конденсатора цех лесозавода про­стоял 10 часов и принес государству убыток в 18 тысяч рублей.

А когда наступил второй, такой же обык­новенный, хотя немного хмурый и прохлад­ный день, директор Обольский опять был вынужден обратиться за помощью к соседу, на сей раз к заведующему местной салотоп­кой Шалымову. Срочно понадобилось немного сала для смазки подшипников. Но теперь Обольский действовал осторожно.

— Погодка-то выравнивается...— начал он издалека.— Как по маслу идет на улучшение... Гм... Кстати, о масле. Иногда бывает, ду­маешь, смазочного хватит, ан вдруг его и это самое... Куда ты?

Но было уже поздно. Не помогла никакая тонкая подготовка.

Директор Шалымов выскочил в соседнюю комнату и через открытую дверь залепетал:

— Ты.. ты это куда гнешь? Ты это по­чему насчет масла?.. Вижу, зачем пришел! Не подходи!.. Указ от 10 февраля забыл?! На скамью подсудимых собрался? Тогда про­си сала в другом месте!

Не то чтобы Обольский собирался сесть на скамью подсудимых, он только хотел избе­жать простоя на заводе. Поэтому действи­тельно отправился в другое место, к предсе­дателю исполкома горсовета тов. Фурса.

— Да ведь мне и нужно-то самую ма­лость сала для смазки подшипников. Нажмите на салотопку! — отчаянно выложил Оболь­ский.

Но председателя уже не было. Откуда-то из-за стены доносился голос:

— Читайте Указ от 10 февраля!»

Поклонникам «эффективного менеджера Сталина» будет небезынтересно узнать, что друг детей и физкультурников самолично разруливал в 1942 году ситуацию, в которую вогнал его собственный маразматический указ. Об этом вспоминает видный авиаконструктор, заместитель наркома авиационной промышленности Александр Яковлев.

«При обсуждении у Сталина вопроса об увеличении выпуска бомбардировщиков Пе-2 произошел такой диалог.

Директор самолетного завода Окулов: «Увеличить можно бы, да не хватает моторов».

Директор моторного завода Лукин: «Мала пропускная способность испытательных стендов, и дефицит авиационного бензина».

Сталин: «Что же, нет разве снабженцев, которые обеспечили бы бензин?»

Лукин: «Был у нас хороший снабженец, да посадили».

Сталин: «За что посадили?»

Лукин: «Говорят, жулик».

Сталин: «Жулики разные бывают, в дом или из дома тащил?»

Лукин: «Не понимаю, товарищ Сталин».

Сталин: «Чем провинился?» 

Лукин: «Обменял тонну спирта на сто тонн бензина».

Сталин: «Бензин-то для завода, не в свой же карман, значит, тащит в дом, а не из дома».

Впрочем, мы уже забегаем вперёд. Пока о большой войне никто не думает. Но последняя «мирная» обложка «Крокодила», вышедшая в начале июня, уже пророчески страшна — если знать, что произойдёт полмесяца спустя. По аллее вдаль уходят летчик и артиллерист под аккомпанемент хвалебных слов прохожих. Уходят, чтобы уже, возможно, никогда не вернуться…

 Продолжение следует.