На самом деле «Это такая игра»: мужское мнение
Предуведомление:
1. «Однако невозможно представить, что автор все это имел в виду»
Из научного комментария к «Алисе» Льюиса Кэролла
2. Однажды Льва Толстого один из адептов донял расспросами, как сам автор понимает одно место из «Анны Карениной». «Так же как вы, — отрезал Толстой, — но это не значит, что и остальные должны понимать так же».
Литературный анекдот
3. «…Автор хотел сказать своим произведением, что ему глубоко противны учителя литературы и прочие словесники, которые заставляют школьников штудировать его произведения и писать сочинения о том, что «автор хотел сказать…» Автор также в гробу видал литературных критиков, искусствоедов, библиографов и остальных вторичных паразитов, которые слетаются на его произведения, как мухи на плафон. Особенно автору омерзителен тот картавый хрен в телевизоре, который учинил цикл передач про автора»
Bash.org
Театральная провокация
«Театр на обочине», помимо прочего, хорош еще и тем, что берется за постановку вещей заведомо обреченных на зрительское непонимание. Сопротивление нормального человеческого мозга отобранному драматургическому материалу настолько в таких случаях велико, что ни о какой большой сцене речи идти не может. Просто уйдут, а то и деньги потребуют вернуть. Более того, даже постоянная аудитория театра (как выяснилось в ходе обсуждения постановки) мало что поняла. Но она, по крайней мере, к этому была морально готова, более того, возможно, в тайне этого и желала.
Последний раз, сколько я помню, подобный провокативный материал брался «Театром Доктора Дапертутто», ставившим пьесу живого классика русской литературы абсурда Джорджа Гуницкого «Практика частных явлений». Публика на него ходила, ибо все-таки Кугель и дом-музей Мейерхольда (да и театральная труппа подобралась замечательная), но ответить себе на вопрос «Что это было?» в большинстве своем не могла.
Примерно это же произошло, судя по всему, и со сценической импровизацией «Театра на обочине» «Это такая игра» по драматическим произведениям одного из ярчайших представителей современного нестоличного литературного авангарда Александра Анашевича.
Поэт Анашевич
Анашевич — замечательный поэт. При том его поэзия, как и значительная (как по количественному, так и по ценностному показателю) часть современной поэзии далеко не всегда прочитывается на уровне поверхностных очевидных смыслов. Хотя есть вещи натурально мэйнстримовые, собственно и создавшие Анашевичу достаточно широкую для нестоличного автора известность. Например, являющаяся его своеобразной визитной карточкой «Собака Павлова», однозначно вышибающая слезу у вской культурной барышни, которой доподлинно известно, что злой Павлов мучил животных ради удовлетворения своего любопытства. Грубая лексика придает этому стихотворению дополнительной гламурности (как так — об этом ниже), и делает его достойным любой антологии (что в переводе, как известно, означает «цветник»). Широкую известность получила и его прозаическая вещь — «…» (называется вещь общеизвестным обозначением мужского органа, которое мы, как зарегистрированное СМИ воспроизводить не имеем права — ничего не попишешь — lex, конечно еще какая dura, но sed, тем не менее, lex), представляющая из себя монолог умирающего от СПИДа, мысли которого крутятся вокруг этой мировой оси.
Вот такой Анашевич. Марина Ливинская выбрала для своей постановки две его пьесы — «Попа счастья» и « Лиза танцует». Причем выбор именно этих двух пьес и их совмещение в одной постановке удивил самого Анашевича. Но, как мы увидим, тут была своя глубокая мысль и мотивация.
Полная попа счастья
Весьма любопытно, что первая часть — «Попа счастья» (читать пьесу) оказалась, как выяснилось в ходе обсуждения, более понятно мужской части аудитории, а вторая (читать пьесу ) — женской.
Содержание пьес, если их пересказывать, — достаточно дикое. В «Попе счастья» три принца ведут между собой высокоинтеллектуальные беседы, главной темой которых являются попы (что и понятно — о чем еще могут говорить мужчины). И тут появляется Попа Счастья — нечто неведомое, непостижимое, но прекрасное и желанное. Каждый из принцев желает овладеть этой попой, каждому она «назначает свидание в библиотеке». Принцы между собой ссорятся (а что еще могло между мужиками, перед которыми попа явилась быть?), двое погибают в борьбе, третий от горя, когда Попа Счастья, увидев такие безобразия навсегда исчезает. Вот и все. Ах, не все! Разумеется, трех принцев надо понимать как три мужских архетипа, само существование которых было бы весьма спорно, когда бы этот спор не был бы весьма скучен.
Вторая пьеса о женщинах. И потому более глубокая и возвышенная. Четыре девицы(отметим возросшее разнообразие архетипов) живут в некоем стерильном мире среди пряжи, вышивания (но и вина!) и разговоров о платьях и — о! — о мужчинах. Мужчина же появляется в этом щебечущем мирке однажды под конец, чтобы прочитать такого рода стишок
В нем отразилась вся моя крестьянская похоть,
тайные подсматривания из-за угла и
остальные развратные дела,
где прибрежные заросли и протухший карповый пруд,
мазохистские радости и, естественно,
тяжелый запах горячего молока.
А кто ожидал чего-то иного?
Девушки находятся под попечительством (род и смысл которого не до конца ясен) некоей Софьи — дамы много где побывавшей и много чего повидавшей, в отличие от своих воспитанниц. Она произносит длинные монологи о женской участи. Роль читала, доселе на театральных подмостках не замеченная поэтесса София Амирова. Справилась она со свое задачей хорошо. Монологи она в прямом смысле слова читала — как поэт (скажем, тот же Бродский) читает свои стихи — отстраненно-заунывно. И лично у автора этих строк, когда он закрывал глаза, убирая от себя красивое лицо Амировой, возникал образ Хемуля — существа мужского пола в женском платье, читающего книгу «О тщете всего сущего» — элемент пародийности в монологах, независимо от того, как он туда попал, присутствует определенно.
Под конец Софья (персонаж, а не Амирова) возносится, умирает (в такой последовательности) и «смертью смерть пора» преображается в «царицу». А Лиза танцует — «Она будет танцевать очень долго. Она будет танцевать, пока опускается занавес. Она будет танцевать, когда занавес опустится. Она будет танцевать, когда погаснет свет и зрители разойдутся. Конец».
Не так странно, как кажется
Если читателю что-то непонятно, то пусть его это не смущает. Особо понятно и быть не должно. Некто Маргарита Меклина из Сан-Францисков в предисловии к сборнику Анашевича, вспомнила об искусствоведческом термине «кэмп», зфорсенным Сьюзен Зонтаг еще в 1964 году, под каковой Анашевич попадает как «шар в лузу».
Кэмп — это «смесь преувеличенности, фантастичности, страстности и наивности», пишет Сьюзен Зонтаг. «Кэмп — последовательно эстетическое понимание мира. Он олицетворяет торжество «стиля» над «содержанием», «эстетики над этикой», иронии над трагедией». Кэмп — это попытка сделать что-либо необычное. Но необычное в смысле особенное, обаятельное (завивающаяся линия, экстравагантный жест). Вовсе не экстраординарное в смысле напряженное.
Если иметь все это в виду, то чтение Анашевича становится куда более продуктивным.
Воздушная женственность и брутальная мужественность
Любопытно, что одним из примеров кэмпа в искусстве Зонтаг называла Сальвадора Дали. Ливинская в качестве декораций выбрала проекции современного заместителя «андалузского гуся» (меткое выражение поэта Кирилла Решетникова) —Майкла Паркеса theworldofmichaelparkes.com . Отметим, однако, принципиально важную разницу в произведениях Дали и Паркеса. У первого изображение обнаженных женщин сугубо плотское — девственница у него и та содомизируется рогами собственного целомудрия, а у Паркеса — легкое, воздушное, летящее в облаках, наиболее симпатичное режиссеру Ливинской.
Ливинская сама заявила, что она решила ставить Анашевича именно за легкость и воздушность женственности его женских персонажей в противовес «весомости, грубости, зримости» женского начала в современном искусстве. И ей это удалось. В том числе за счет явного контрапункта — мужской брутальности. Именно брутальности в изначальном смысле слова, которое обозначает и быка с его похотью и прямолинейностью, и тупицу, и двух древнеримских героев, укокошивших из идеологических соображений — один своих сыновей, другой — человека, заменившего ему отца (счастье Родины — это такая попа счастья!!!). Ну, вылитые принцы! В этом смысле сценическая импровизация получилось определенно феминистической и даже сексистской.
Стоит ли поэтому поводу огорчаться и расстраиваться нам, брутальным самцам? Отнюдь! Ибо «такую игру» именно мы, брутальные самцы, и придумали. Будь то куртуазный культ прекрасной у рыцарей или феминизм, в том числе и в драматургии (Ибсен, осчастлививший публику «Кукольным домом», «Геддой Габлер» и прочими феминистскими ужасами был вполне себе нормальным мужиком). И не только из стремления к возвышенному. Но и потому, что так интереснее со спортивной точки зрения.
Успокоивши на этом свое мужское самолюбие, отметим, что «Театр на обочине» в очередной раз порадовал своей неожиданностью. Не дают расслабиться и заставляют ждать очередной премьеры. Она, кстати, в ближайший понедельник.
Фото: театр на обочине